Книга рассматривает русское религиозное возрождение с точки зрения обычных людей и сквозь призмы локального религиозного опыта. Книга состоит из четырех глав, кроме Введения и Заключения. Введение ставит основную проблему исследования: глубина социокультурных изменений, связанных с возобновлением религиозной жизни в России после 1988 г.; и ставит основной вопрос: как стала возможной такая трансформация российского общества? Учитывая ущерб, нанесенный советской репрессивной атеистической политикой, продлившейся семьдесят лет, как могло православие стать важной силой в российской общественной сфере? Во введении представлен краткий теоретический обзор дискуссий в области антропологии религии и в частности – антропологии христианства, с особым учетом православного христианства в постсоветской России. Обсуждаются тоже полевые исследования как средство производства знаний. Представлен город Калуга, как место полевых работ: его особое место в истории русского православия; и его современное развитие и роль в русской православной жизни. Особое внимание уделяется проблемам, связанных с позиции ученого, т.е. ее промежуточное положение: в известном смысле «своя» - (православная), но и «чужая» (не-русская, иностранка). Обсуждаются тоже этические дилеммы этнографической работы: участвовать – или нет - в литургической жизни во время проведения наблюдений.
Первая глава называется «Делегированная (или заместительная) религия: сила «малого стада» верующих». В этой главе представлены основные вопросы, связанные с постсоветским религиозным возрождением. Религиозное возрождение в России отличается низким числом активно практикующих христиан; подавляющее большинство русских принимает православие как знак своей идентичности, однако в церковь редко заходит. Объясняется этот парадокс, на мой взгляд, со значением и ролью самый активных верующих. В этой главе исследуется общественная роль сообщества наиболее преданных верующих (воцерковлённых), которые (вместе с духовенством) формируют стержень православной жизни. В рамках концептуальной парадигмы «заместительной религии» Грейс Дэйви (2007) утверждала, что религиозные специалисты (духовенство) «присматривают» за религией от имени большинства верующих. В отличии от нее, я утверждаю, что в русском православии это понятие больше относится к сообществу наиболее преданных верующих - «малое стадо», а не к духовенству. В главе представлен социокультурный портрет «малого стада», подчеркивается его внутреннее деление на два подуровня, в соответствии с уровнем и характером погружения в литургическую жизнь и повседневные религиозные практики. Растущее влияние Русской Православной Церкви на политическую и общественную жизнь России дает основание определить сегодняшний статус православия как государственная религия. Это определение, однако, не отрицает секуляризм как главную черту современной русской культуры. В этом смысле я утверждаю, что выводы некоторых авторов о процессе десекуляризации русской общественной жизни неубедительны.
«Ценности, этическое рассуждение, негативное морализаторство и власть» - это вторая глава. Благодаря своему заметному присутствию в общественном пространстве России, православный клир широко пропагандирует свою роль в качестве «морального предпринимателя» и постсоветского морального наставника. Священство работает в сотрудничестве с государством над изобретением новых традиций, таких, например, как Национальный день семьи и связанное возведение памятников святым в городском пространстве. Православные семейные ценности, пронаталистская политика государства и утверждение национальной идентичности находятся в синергии, выкованной историческим воображением. Православие вместо того, чтобы его «вырывали из пепла», заново открывают и изобретают заново. Разнообразные религиозные обряды объединяют концепции власти и национальной консолидации. Религиозная власть — это основа, на которой разворачиваются разнородные этические дискурсы, негативное морализаторство и дисциплинарные практики. Консервативные ценности, такие как послушание и смирение, отражают сильное влияние монашеской религиозности на мирскую среду. В свою очередь, расширение возможных ролей женщин является аспектом борьбы за власть и дисциплину в православных общинах. Женщины получают важные роли благодаря своему активному участию в важных литургических и благотворительных мероприятиях. В условиях продолжающихся социальных изменений, стремления духовенства навязывать единую православную мораль сталкиваются с реальностью множественной морали, которая расположена между полюсами негативного морализирования, с одной стороны, и поиском добра - с другой. Этика православной добродетели переплетается с идеями, унаследованными от социализма, и оспаривается ими. Однако стремление к добру - это главный дух, который открыто обсуждается и разделяется в религиозных общинах. Вместе с принципами общих нравственных императивов, это стержень, вокруг которого консолидируется самобытность православных приходов.
Третья глава: «В поисках спасения: рассказы о конверсии, «нравственные мучения» и чудеса». Абстрактная тема этических рассуждений объединяет вторую и третью главу. Тридцать три автобиографические рассказы русских верующих раскрывают связь между конверсией, моральным воображением и моральными представлениями, с одной стороны, и радикальными личными трансформациями, с другой. Если обращение в православие основано на «прерванной преемственности», оно также включает в себя восприятие интимных, личных отношений человека с православием. В отличии от протестантской традиции, русские личные истории не имеют ритуальной функции в православной литургической жизни. Следовательно, русские конверсионные нарративы вряд ли можно свести к одному шаблону: они следуют несколько разных моделей. Тем не менее, один тип повествования представляет конверсию как внезапное молниеносное событие по образцу Святого Апостола Павла. Другой тип описывает обращение в понятиях боли и острых физических страданий. «Моральные мучения», характеризирующие обращение и длительный процесс личной моральной трансформации, доказывают, что модель «разрыва» с прошлом не является исключительно протестантской или пятидесятнической. Состояние «моральных мучений» - признак высокой моральной чувствительности наиболее преданных русских верующих. Автобиографические повествования об обращении, в том числе о чудесах, важны для ответа на один из ключевых вопросов, заданных в начале книги. Православное возрождение в современной России является подлинным, или ложным? Нарративы показывают глубоко личный, интимный характер перехода от неверия к религиозной преданности. Эмоциональный характер обращения, описываемый в один момент как сильное возбуждение и «блаженство», а в другой как невыносимая физическая или моральная боль, не оставляет сомнений в подлинной природе возрождения православия.
Четвертая глава: «Политика памяти и религиозный национализм: мученики и герои». Бескомпромиссный моральный максимализм на личном уровне, представленный в нарративах (в третьей главе), контрастирует с избирательностью техник «бриколажа», при помощью которых строится великий исторический нарратив (Глава 4). Политика памяти особенно интенсивна в постсоциалистическом контексте, хотя она далеко не является патентом постсоциализма. Однако российский опыт уникален тем, что продолжительность советского периода атеистических репрессий открывает симметричную политику памяти во время постсоциализма. Разнообразные политики памяти характеризуются разной степенью религиозной «окраски». Канонизация новомучеников - это прежде всего религиозная инициатива, несмотря на неизбежный политический подтекст. Религиозные ритуалы имеют параллель с гражданскими и политическими действиями, такими как повторное захоронение тленных останков солдат, погибших во время Второй мировой войны. Церковное краеведение и поклонение «особым мертвецам» - мученикам и героям – это две специфические формы политики памяти, вплетенные в российский исторический контекст. Постсоветская российская политика памяти отличается попытками примирить, казалось бы, несовместимые исторические наследия. Рассказы о мученичестве - это риторические средства для позитивного переформулирования травмирующего опыта прошлого. Таким образом, православный проект строения социальной памяти интегрируется в более широкий социальный проект по формированию неконфликтного исторического нарратива. Советское прошлое - атеистическое и жестоко подавляющее религию - должно быть интегрировано с сильным национальным звучанием.
ISBN 9780367474201
https://www.routledge.com/Orthodox-Revivalism-in-Russia-Driving-Forces-and-Moral-Quests/Benovska/p/book/9780367474201
The introduction presents the main research problem: the depth of the socio-cultural change associated with the resumption of religious life in Russia after 1988; and how such a transformation of Russian society was possible. Considering the damage of Soviet repressive atheistic politics that lasted seventy years, how could Orthodox Christianity become the important force in both the Russian public sphere and everyday life that it has become after the end of socialism?
The Introduction prеsents a short theoretical outline of the recent developments and debates in the anthropologies of religion and of Christianity, with special focus on the study of Orthodox Christianity in post-Soviet Russia. This is followed by a consideration of fieldwork as a means for the production of knowledge. Special attention is given to the problems posed by the “close otherness” of the scholar, i.e. her intermediate position as both internal (Orthodox) and external (a person of foreign nationality); ethical dilemmas regarding the question of participation in liturgical life studied by the scholar.
Chapter One
The Vicarious Religion: The Strength of the “Little Flock” of Believers
This chapter expands the presentation of the main questions surrounding post-Soviet religious revival with a presentation of the devoted faithful of my fieldsite, and a consideration of them across Russia. Russia’s religious revival has been firmly marked by the low numbers of actively practicing Christians and by the overwhelming self-identification of Russians with the Orthodox Christianity. This chapter investigates the public role of the community of most devoted believers (votserkovlёnnye) who (together with the clergy) shape the core of Orthodox life. Within the conceptual paradigm of “vicarious religion”, Davie (2007) has claimed that religious specialists (the clergy), “looks after” religion on behalf of the majority of believers. Unike Davie (2007), I argue that in Russian Orthodoxy, this concept pertains most to the community of the most devoted believers – the “little flock” - rather than the clergy. The chapter outlines a socio-cultural portrait of the “little flock”, highlighting its internal division into two sub-layers, following the level and character of the immersion in liturgical life and everyday religious practices. The growing influence of the Russian Orthodox Church on Russian political and social life gives grounds to determine today's status of Orthodoxy as a public religion. This definition, however, does not negate secularism as a major feature of contemporary Russian culture. In this sense, it would be premature to talk about desecularization.
Chapter Two
Values, ethical reasoning, negative moralizing and power
Abstract
With its enhanced public presence, the Russian Orthodox Church sets out its strategies for establishing itself as a “moral entrepreneur” and a post-Soviet moral mentor. It works in collaboration with the state to invent new traditions, such as the National Day of the Family and the raising of monuments of saints in the urban environment. Orthodox family values, the state’s pro-natalist policy, and the construction of national identity are in synergy, forged through historical imagination. Instead of being “dug out of the ashes” in-tact, Orthodoxy is being rediscovered and reinvented.
Diverse religious practices are united by the concepts of power and national consolidation. Religious power is the foundation upon which heterogeneous ethical discourses, negative moralizing, and disciplinary practices unfold. The conservative values such as obedience and humility reflect the strong influence of monastic religiosity on the lay environment. In turn, the empowerment of women is an aspect within the struggle for power and discipline in Orthodox communities. Women are empowered through active participation in important liturgical and charitable practices. Under the conditions of continued social change, the aspirations of the clergy to impose unitary Orthodox morals are confronted with the reality of multiple moralities that are located between the poles of negative moralizing, at one end, and the search for good – on the other. The ethic of Orthodox virtue is interwoven with and disputed by the ideas inherited from socialism. However, striving for good is the main ethos, explicitly discussed and shared in religious communities. Together with the principles of shared moral imperatives, these are the pillars around which the identity of Orthodox parishes is consolidated.
Chapter Three
In Search of Salvation: Narratives of Conversion, ‘Moral Torment’ and Miracles
Abstract
The topic of ethical reasoning connects chapters two and three. Autobiographical narratives of Russian believers reveal the links between conversion, moral imagination, and moral perceptions on the one hand, and radical personal transformation on the other. If conversion to Orthodoxy is based on “interrupted continuity”, it also includes the perception of an intimate, personal relationship of an individual with Orthodoxy. Unlike the Protestant tradition, personal stories have no ritual function in Orthodox liturgical life. Hence, Russian conversion narratives can hardly be reduced to a common pattern: they follow multiple models. Still, one narrative type presents it as sudden, lightning event following St. Paul's model. Another type describes conversion in terms of pain and acute physical suffering. Such “moral torment” preceding conversion, and indeed continuing for so long as the believer seeks personal transformation away from a sinful past and self, prove that a model of “break” and “rupture” is neither exclusively Protestant nor Pentecostal. The condition of “moral torment” is a sign of high moral sensitivity among the most committed Russian believers. Autobiographical narratives of conversion, including those about miracles, are important for answering one of the key questions asked at the beginning of the book. Is Orthodox revivalsim in modern Russia genuine or spurious? Stories show the deeply personal, intimate nature of the passage from non-belief to religious dedication. The emotional nature of conversion, described at one moment as strong excitement and "bliss", and at another as an intolerable physical or moral pain, leaves no doubt about the genuine nature of the Orthodox resurgence in the grassroots perspective, and among Orthodox parishes in particular.
Chapter Four
Politics of Memory and Religious Nationalism: Martyrs and Heroes
Abstract
The uncompromising moral maximalism on a personal level presented in the narratives (Chapter Three) is in contrast to the selectivity of the "bricolage" techniques, through which the great historical narrative is constructed (Chapter Four). The politics of memory are particularly intense in a postsocialist context, although they are far from being a patent of postsocialism. The Russian experience, however, is unique in that the duration of the Soviet period, respectively, of atheistic repression unlocks symmetrical politics of memory. The diverse politics of memory are characterized by different levels of religious "coloring". The canonization of new martyrs is primarily a religious initiative, despite the inevitable political connotations. Religious practices have a parallel in civil and political action, such as the re-burying of the dead bodies of soldiers who died during the Second World War. The Church kraevedenie (local historical writing) and the worship of the „special dead” – martyrs and heroes – are two specific forms of politics of memory interwoven in the Russian historical context. Post-Soviet Russian politics of memory are marked by the effort to reconcile seemingly irreconcilable historical heritages. Narratives for martyrdom are a rhetorical means of positively reformulating the traumatic experience of the past. Thus, the Orthodox project of constructing social memory integrates into a wider societal project for forging a non-conflictual historical narrative. The Soviet past – atheist and brutally repressive of religion – is to be integrated with a strong national sound.
